Почему мне нравится читать Романа Шамолина, но я почти ни в чем с ним не согласен?

То, что Шамолин (замечательный новосибирский антрополог) называется одержимостью,  – это то, что Гумилев называет пассионарностью. Это состояние варварства. Состояние необузданности и необразованности, непросвещенности. В общем, то, что поклонники Льва Гумилева называли «пассионарностью», мне представляется невоспитанностью, назовем это так. Потому что люди, которые ставят принципы выше жизни, которые жизнью не дорожат,  – это как раз люди просвещенные, как правило. Это хорошо показал Быков в «Сотникове» или «Обелиске», Шепитько в «Восхождении». Это люди интеллектуальные, а не прорывы подпочвенной магмы. Это как раз следствие высокой мотивированности и высокого…

Во-первых, Райкин не ставил целью быть смешным. Райкин — это всё-таки искусство. Это такой вид творчества — эстрадный гротеск, театр миниатюр. Это актер par excellence. И сын его в этом смысле прямой наследник того, что он делал. Он сделал из «Сатирикона» именно гротескный, но классический репертуарный театр, потому что таково было стремление Райкина. Поистине, дети всегда осуществляют наши самые заветные мечты.

Я полагаю, что Райкин не ставил себе цели улучшить нравы или кого-то высмеивать. Он хотел, конечно, быть и острым, и динамичным, и понятным. И при этом ему хотелось посильно улучшать советскую жизнь. Но главная его задача — это перевоплощение, это чистая эстетика. Он не ставил…

Я ребенком еще его смотрел первый раз, когда он его сделал с Фокиным. Это было потрясающее впечатление. Вообще, все, что делает Райкин на сцене как актер и как режиссер (это отдельная история); все, что делает Райкин на сцене как актер,— это проявление гения. Он правильно же сам сформулировал: «Настоящий актер — это когда на первом плане происходит любовная сцена, а он вышел на заднике, сел в углу, но все смотрят только на него». Вот эта безумная энергетика, которая в нем есть. Райкин действительно гений, правда, он считает, что «Записки из подполья» написаны про него; я так не думаю, я думаю о нем все-таки гораздо лучше.

Он же воспринимает его только как философа, как художник он его не интересует. Как мыслитель, Достоевский был действительно фигурой, прямо скажем, меняющейся, эволюционировавшей серьезно. Но он — поэт подполья, никуда от этого не денешься. Невзоров ненавидит всякую подпольность, может быть, потому что слишком остро сознает ее в себе и с ней борется. Подпольность, эта власть тайных подсознательных, чаще всего негативных мотивов и стремлений — это довольно неприятная вещь, и хорошо, что она раздражает. Константин Райкин рассказывал, что он вообще отшвырнул «Записки из подполья», когда читал, бросил книгу о стену. Самая правильная реакция, но лучше читать.

Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.

Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока,…

Нет, первый шаг на пути к фашизму — это гимн иррациональности, отказ от «дважды два четыре» и предпочтение «дважды два пять». Это такое горгуловское «фиалка машинку победит». Горгулов, как вы знаете, был не просто убийцей президента, не просто безумцем, одним из последних гильотинированных французов, но он был еще и протофашистом. В этом и есть фашизм — проповедь иррационального. В этом совершенно нет никакого, так сказать, коллективного мышления — это как раз наоборот, такой абсолютный идеализм.

У меня есть довольно обширная лекция на эту тему — и образ вечной женственности с его коннотациями, и связь его с падшей женщиной, с жертвенной женщиной. Самый яркий, самый интересный образ здесь — это, конечно, Сонечка Мармеладова, понятное дело. Катюша Маслова в меньшей, конечно, степени, потому что «Преступление и наказание» — причта, а «Воскресение» — реалистический или даже квазидокументальный, «мокументальный» роман. Что касается купринской «Ямы» — это, опять-таки, физиологический реализм. А вот Катька блоковская — это тот же образ вечной женственности, попранной женственности, который возникает у Пастернака в «Повести», где сигнальная простота христианства — вот эта проститутка…

Да нет, конечно. Если бы поведения героя «Записок из подполья» было юродством, это было бы эстетическим поведением. Да нет, он нормальный садист, нормальный мучитель. В Веничке совершенно этого нет. То, что оба этих герои извлекают некоторый сок из своей униженности,— это совершенно разные явления, схожие только внешне. В Веничке же нет никакой подпольности, что вы!

Я, кстати, испытал ужас настоящий, когда меня спросили мои студенты: «Есть ли примеры русской одиссеи в двадцатом веке?» Я говорю: «Да, «Москва-Петушки». Никто не читал. Вот ужас какой взял меня. К вопросу о том же Богомолове. Я помню, как в 1984 году (в 1984 году!) Вася Соловьев, впоследствии известный…

У Набокова в «Даре» как раз описан этот визит Достоевского, который прибежал к Чернышевскому по время петербургских пожаров и стал умолять их остановить, полагая, что эти поджоги — дело нигилистов. Отношение Достоевского к Чернышевскому было отношением ужаса, глубокого непонимания, столкновением тоже с чем-то принципиально иным. Мы сегодня все время выходим на тему людей, которые онтологически друг другу чужды и враждебны. Да, такое бывало. Надо сказать, что Достоевский многим казался больным, Толстому в частности: «Буйной плоти был человек». Он был принципиально непонятен, и уж конечно, абсолютно иррациональное поведение и мировоззрение Достоевского, более того,…

Саша, письмо, которое Юрий Домбровский опубликовал — ну, не опубликовал, а обнародовал, скажем так, он не возражал против его тиражирования,— оно абсолютно честное. И много есть тому свидетелей. Я и Клару Домбровскую об этом много раз спрашивал. Видите, я когда читал Ирину Стрелкову (она же была такой молодёжной писательницей), мне всегда в её прозе (дети на такое дело ужасно чувствительны) какой-то пахло гнилью. И вот я не знал этого. А когда узнал, понял, что там было не так.