Почему в нашей литературоцентричной стране нет издания, вроде «New Yorker», где могли бы публиковаться молодые и известные авторы?

Да знаете, не только в Израиле. Во всем мире очень своевременна мысль о величии замысла и об акулах, которые обгладывают любую вашу победу. Это касается не только Израиля. И если бы универсального, библейского, всечеловеческого значения не имела эта повесть Хемингуэя, она бы Нобеля не получила. Она не вызвала бы такого восторга.

Понимаете, какая вещь? «Старик и море» написан в минуты, когда Хемингуэй переживал последний всплеск гениальности. Все остальное, что он делал в это время, не годилось никуда. «Острова в океане», которые так любила Новодворская, – это все-таки повторение пройденного. Вещь получилась несбалансированной и незавершенной. Ее посмертно издали, там есть…

Почему я считаю Набокова христианином? Именно потому, что он эстетику, чудо ставит если не выше этики, то, по крайней мере, рассматривает как главное воспитательное средство, не скучную мораль, не «Вместе с солнцем, вместе с ветром, // Вместе с добрыми людьми», а именно «Облако, озеро, башня». Его христианство такое эстетическое.

Самым христианским его произведением я считаю «Бледный огонь». Потому что это роман о великой роли искусства. Потому что это роман о сострадании. Потому что Боткин, мнящий себя Кинботом, ещё больше заслуживает жалости — с его запахом изо рта, с его безумием, с его гомосексуализмом. Это вот как раз то, что «Я приду не к первым, а к последним», и…

Лучшим романом Набокова я считаю «Pale Fire», с него начинать нельзя, он сложный. Я думаю, надо начинать с «Подвига», который мне кажется самым таким ясным душевно, самым здоровым и самым увлекательным его романом. «Приглашение на казнь» — хороший старт, хотя тоже на любителя книга. Рассказы, преимущественно американские, прежде всего «Signs and symbols», «Сестры Вейн». Ну, «Условные знаки». Кстати говоря, «Забытый поэт» очень хороший рассказ, «Помощник режиссера» очень интересный. Самый лучший рассказ Набокова — это незаконченный роман «Ultima Thule», абсолютно гениальная вещь. «Подлец» очень сильный рассказ, «Весна в Фиальте» на любителя, но «Хват» — замечательная вещь. «Весна в…

Ну, во-первых, он не совсем выполнен им. Он выполнен ими двумя. И именно Набокову принадлежит перевод названия, не Invitation to an Execution, а Invitation to a Beheading, «Приглашение к обезглавливанию», что для него очень принципиально, очень важно. Что касается качеств, достоинств этого перевода, понимаете, какие-то вещи там непереводимы. Например, ударили часы, и их отгул, перегул и загулок вели себя подобающим образом. Я очень был разочарован, узнав, что многие блистательные набоковские каламбуры в этом романе совершенно утрачены. Но это, понимаете, принципиальная набоковская установка. Он считал, что переводить надо точно, и поэтому многие созвучия, вот эти каламбуры - это его…

Это разные очень вещи. Я подробно занимался «Фаустом». Тургенев был колоссально умен и уловил главный инвариант, главную сюжетную схему «Фауста»: герой выводит женщину из тюрьмы (или из молодости, из невинности, из любого замкнутого сообщества, как в «Фаусте» он ее, собственно, выводит из брака, в котором она никогда не любила, и она гибнет). Гибель женщины — это неизбежно, потому что если женщина полюбит Фауста (читай мастера, читай профессионала), она погибает, как Аксинья, как Маргарита, как Лолита. Во всех фаустианских текстах это участь героини. И там, в «Фаусте», эта схема отработана: она полюбила его, она впервые узнала чувства, и это чувство ее убило. Точно так же, как и Гретхен гибнет:…

Да, конечно. По сути дела, роман из той же серии, что и «Тихий Дон», и «Доктор Живаго», и, как ни странно, «Лолита». Это история адюльтера, история бегства с любовником. Просто у Толстого они раздвоились, потому что Алексей Николаевич Толстой вообще был очень двойственная натура.

Понимаете, какая история: почему Даша и Катя? Кстати говоря, все приметы такого фаустианского романа там присутствуют. Просто Кате достался умирающий муж Николай Николаевич — он умирает, потому что она его оставила, а Даше — мертвый ребенок. Это очень страшные вещи, страшная сцена. Помните, когда она проснулась, он умер, а у него волосики дыбом? Она говорит: он умер, а меня рядом не было, он один встретил…

Да видите ли, это не столько близость, сколько восхищение. Но наверное, какое-то влияние он на него оказывал, потому что Набоков презирал бытописательство, он презирал реализм — ему нравилось создание мира. А Гоголь именно создавал миры. Создал Украину, какой мы её знаем, создал Петербург, надорвался на попытке придумать универсальный русский топос, создал провинциальный город. Набоков хочет именно творить миры. Берлин Набокова не спутаешь ни с чьим другим, и Вырицу Набокова не спутаешь ни с чем. Это такие попытки создавать универсальные топосы, мифы. И в этом смысле, я думаю, Америка Набокова — это и есть та Америка, которую мы знаем до сих пор. Тот образ Америки мотелей, гор, гимназий,…

Ну мало о чем он писал. Это реакция самозащиты. Набокову, который писал, что «в своей башенке из слоновой кости не спрячешься», Набокову хочется выглядеть независимым от времени. Но на самом деле Набоков — один из самых политизированных писателей своего времени. Вспомните «Истребление тиранов». Ну, конечно, одним смехом с тираном не сладишь, но тем не менее. Вспомните «Бледный огонь», в котором Набоков представлен в двух лицах — и несчастный Боткин, и довольно уравновешенный Шейд. Это два его лица — американский профессор и русский эмигрант, которые в «Пнине» так друг другу противопоставлены, а здесь между ними наблюдается синтез. Ведь Боткин — это фактически Пнин, но это и фактически…