Как-то, понимаете, речь не заходила. Помните, капитан Дюк говорит у Грина: «Повода не было, а то бы я давно прошел пролив Кассет с полным грузом». На самом деле, Гуго Гофмансталь – одна из самых интересных фигур в австро-венгерской культуре, но для этого придется делать огромный экскурс в австро-венгерскую культуру как таковую. Вот мне кажется, что, в отличие от культуры русской, у которой есть неожиданные резервы и внезапные ходы, австро-венгерская культура была культурой самооплакивания, саморазрушения и вырождения. Это была с самого начала умирающая империя, и это входило каким-то образом в ее культуру. Во всех новеллах Шницлера, в прозе уже упомянутого Перуца, в «Марше Радецкого» Рота, особенно в главном австро-венгерском романе – «Человеке без свойств» Музиля, – все время чувствуется ужасное не скажу вырождение, но самооплакивание. Это была культура европейского маньеризма, упадка.
Гофмансталь перекинул мост оттуда, из этой культуры декаданса в культуру модерна. И, конечно, этим мостом, главным явлением было его «Письмо лорда Чэндоса» – наиболее увлекательный текст, им написанный. «Письмо…» – это новелла, которую называют мистификацией, хотя никакой мистификации там нет. Это не более мистификация, чем «Портрет господина WH» у Уайльда. Это такое письмо-исповедь, якобы написанное в 18-м веке, адресованное другу, в котором говорится о причинах затянувшегося творческого молчания. Взят писатель-романтик, который в 22 года был одержим идеями, а потом вдруг замолк. Он объясняет, почему. Объясняет очень путано, красиво – «потому что мои слова перестали объяснять мне меня самого, я перестал понимать собственные слова, не могу выразить то, что чувствую».
Иными словами, он переживает не просто кризис нарратива, а слова перестали значить то, что значили. Именно для 18-го века это очень точное описание. Потому что 18-й век выглядит как куртуазный, как блистательный, но на самом деле, о чем тот же Тынянов замечательно писал, это век сломов, а не сдвигов, это век оды, а не элегии. Это век великих исторических перемен, поданных в сравнительно мягкой стилистике. 19-й век был веком освоения новых территорий, а 19-й и 20-й – веком их открытия. И Маяковский прямо наследует Державину. В 19-м веке человечество осваивало, например, психологический реализм, но открыло оно его еще в 18-м, когда оказалось, что наши желания не совпадают с нашими действиями, когда оказалось, что действуем мы чаще всего в ущерб себе. Тогда и появляется психологический роман, «Манон Леско», когда и Манон понимает, что для нее лучше было бы хранить верность, но не может. И Де Грийе понимает, что для него лучше было бы оставить Манон. На самом деле, это все было заложено еще в 17-м веке, в первом психологическом романе – «Принцессе Клевской», но по большому счету… Кстати говоря, есть замечательный фильм с молодой Влади. Но по большому счету, в 18-м веке состоялось открытие жанра – жанра, когда оказалось, что мы стремимся вовсе не к тому, что делаем.
Равным образом, и серьезный сдвиг в точке зрения произошел, когда оказалось, что главным героем литературы является не бог, не царь и не герой, а обыватель. В литературу пришел средний класс. Кроме того, один из главных переломов литературы 18-го века – это фаустианская тема, когда оказалось, что главный герой литературы эпохи Просвещения – это Фауст, а главный покровитель человека в эту эпоху – это дьявол, и контракт на работу находится у него. Я уж не говорю о том, что плотину в исповедальной прозе прорвали два текста – это «Исповедь» Руссо и исповедь молодого Вертера (формально в форме дневника и писем, но все-таки это исповедь) Гете, «Страдания юного Вертера», из которых вырос и «Герой нашего времени», постоянно к ним адресующийся.
Конечно, две главных фигуры литературы 18-го столетия – это Шиллер и Гете, открывшие совершенно новый тип конфликта. При этом конфликт чаще всего неразрешимый. О Шиллере как о главном революционере театра я недавно писал в «Дилетанте». 18-й век, который закончился французской революцией, он же породил и фигуру Наполеона; 18-й век довел до абсурда просвещение, показал катастрофу просвещения. И «Письмо лорда Чэндоса» могло быть написано где-то в 60-е годы восемнадцатого столетия, когда стало понятно: чем глубже мы проникаем в собственную биографию, в собственную душевную жизнь, как Руссо, тем глубже мы погружаемся в хаос, а не в цельное, сколько-нибудь управляемое логикой и разумом пространство. Это провал в себя.
И вот как раз «Письмо лорда Чэндоса» – это рассказ о том, что литература больше не выражает человека, каждое слово – это конвенция, а не подлинный смысл, то есть там предсказан Витгенштейн. То есть слово перестало значить, превратилось в сумму нашего языкового опыта, слова и понятия надо очистить от конвенции, мы не можем больше описать нашу душевную жизнь, потому что у литературы больше не осталось приемов для ее описания. Мы должны будем описывать почти непрерывную смуту, понятие нормы упразднено. Колаковский же сказал: когда мы говорим об этике, мы имеем в виду принимаемые ежесекундно решения, а не моральный кодекс, который является способом угнетения, способом поднять себя выше остальных, вот и все. На самом деле, этика как руководство к действию – это результат личной задумчивости, а не чьих-то принятых авторитетов. Вообще, исчезновение авторитетов у Гофмансталя замечательно показано.
Я думаю, что все его либретто, все его замечательные пьесы символистские, все они не стоят этого письма. Он выразил главное – то исчезновение материи, о котором говорили физики в это время. Я даже где-то читал, что Гофмансталь – предшественник махизма. Так сказать, новой идеалистической философии. Что сделал ХХ век? Может быть, отчаянные усилия Ленина в «Материализме и эмпириокритицизме» – это попытки хоть как-то удержать почву под ногами. Есть же материя, вот же объективная реальность: я вам дам по морде, и это будет объективная реальность. Да нет, к сожалению, нет. Мир действительно распался. Дело даже не в том, что материя исчезла. Мы живем в мире постправды. Потому что истина превратилась в персональный выбор, в личную трактовку, вот так, если угодно.
Я не исключаю того, что новое возвращение материализма в мире произойдет, в мире все циклично. Что люди заново поверят в материалистические причины, но новую оптику, оптику ХХ века отменить уже нельзя. Как нельзя отменить толстовский тотальный реализм, физиологический или экономический, так нельзя уже отменить этику и оптику Гофмансталя, который увидел человека не как физическое лицо или там не как экономического субъекта, не как налогоплательщика, а как поток, как пучок света. Я абсолютно уверен, что мы переживем новый ренессанс материализма, может быть, мы переживаем его именно сейчас. Потому что люди разочаровались в идеалистических взглядах. Но при этом мы привычно называем идеализмом хорошее мнение о человеке, но ведь это не так. Идеализм всего лишь полагает, что сознание не есть продукт чисто деятельности мозга, что сознание – это некое объективное свойство мира. А иногда живая материя нет-нет да и подхватит волну, через нее проходящую.
Я ничего не могу сделать с ощущением, что мой мозг не более чем передатчик, а волны, на которые он настраивается, существуют независимо от него. Равно как и все мысли, приходящие ко мне, вполне себе объективны, они уже к кому-то приходили. В пещере Платона уже есть прообразы всех понятий. Поэтому я никак не могу себе представить, что вместе с моим сознанием физическим, вместе с моим мозгом умрет мое знание. Я чувствую себя частью потока, и ничего не могу с этим сделать. Плывя в этом потоке, я никак не могу поверить, что вся моя жизнь ограничивается жизнью этой лодки, этого куска коры, который по этому потоку пущен. Для меня поток все равно существует объективно. Я, в общем, хорошо понимаю, до какой степени это все самонадеянно выглядит, но я не могу признать себя смертным. Хочу я того или нет, но не могу.
Вот я сейчас включаю телефон, ставлю его на зарядку. Я понимаю, что ток, проходящий через него, содержится не в нем. Сознание и есть этот ток, через меня проходящий.
